Васёна Карповна против Мишки

Шли друг за другом. Лия несла тяжелый рюкзак, набитый мелкими, чуть больше пятака, скользкими груздями. Лямки резали ее худые плечи сквозь старенькую желто-бурую ковбойку, и нести рюкзак становилось все труднее. Она шла напролом по густому дикому смородиннику и старалась не замечать крупные, сочные ягоды – уже набили оскомину.

Лие нравился этот лес. Нравилась смородиновая духмянность, от которой уже позванивало в голове, и эта синяя сумрачность могучих облишаенных пихт и берез, и тяжелая тишина. Ей не было тревожно, хотя она уже понимала, что заблудились и когда выйдут из этого глушняка – неизвестно.
– Куда идем? – опять стала ворчать шустро топающая следом мать. – Птицы даже не тренькают. Пялишь по верхам зенки-то. Уж и солнышка не видать. Вишь, вода под ногами засочилась. Простудить завела?..
Лия молчит. Рыжие конопатинки на худых крупных руках, на лице и шее темнеют, узятся желтые глаза. Ей страшно от подступающей злости. Так страшно, что кружится голова. Она знает, что от злости этой долго будет болеть сердце, и ей невмоготу станет работать, таскать кирпичи или раствор на верх мартеновской печи. А ругани не слышно конца:
– О, долюшка моя, доля! За что же мне мука такая? Ведь уж недолго скрипеть мне…
– Не скрипи! – резко говорит Лия. – Завелась! – И глаза ее сухо взблескивают. Она ускоряет шаги.
Старуха не отстает. Переваливается с ноги на ногу уточкой, кое-где приседает, задирая юбку и взмахивая пустой корзиной с ножом на дне, неуклюже прыгает через ямки с прозрачной водицей. Мелкие лягушата летят в стороны. Дрожат испитые, дряблые щеки старухи, тонкие синеватые губы собраны в узелок, маленькие серые глаза откровенно угрюмы.
– Осподи, осподи!.. Детушки пошли…
Лия, согнувшись от тяжести рюкзака, не разнимая ветвей, лезет сквозь смородинник в паутину, в сырой глушняк. Ветки хлещут ее. Из переспелых ягод брызжет сок. Она трудно дышит, останавливается. Над губой в белесом пушку мелкой росой выступил пот. Хочется пить.
А старуха проваливается в истлевший ствол поваленной березы, ворчит, что просыпала ягоды из маленькой корзинки.
Наконец Лия не выдерживает, говорит:
– Васёна Карповна, ну чего тебе еще надо, чего?
Так она зовет мать уже много лет. Лет двадцать назад Васёна Карповна сошлась с красивым и безалаберным трактористом, отцом своей первой дочери. Она оставила двенадцатилетнюю Лию у дальней родни, продала домик и коровенку и укатила с трактористом в Оренбургские степи.
У родни Лия не прожила и года, затосковала и поехала в город к сестре, но у той была своя семья – хмурый неразговорчивый муж, его мать, энергичная, высокая женщина – глава семьи и хилые запуганные дети: мальчик и девочка. Унижать себя перед сестрой, проситься жить к ней Лия не захотела и устроилась домработницей к кандидату наук. Кандидат и жена его, врач, были вечно заняты, и Лие пришлось управляться с трехлетним Стасиком и большой квартирой с полированной мебелью, книгами и дорогими безделушками.
Отца Лия не помнила, но часто думала о нем, и он казался ей добрым, ласковым. Горько было вспоминать пустыри за огородами, ветрянку с поникшим крылом и дебри лебеды за баней у маслозавода – огромный таинственный мир. И Лия убегала к соседке по площадке, тете Груне, плакала там. Тетя Груня гладила ее по голове, успокаивала:
– Подрасти, Лиюшка, подрасти… Хорошо все будет. Я тебя на работу устрою. Учиться пойдешь… Потерпи, доченька…
И Лия росла.
Потом тетя Груня устроила ее на завод рассыльной, жить к себе позвала в маленькую комнатку, заставленную кроватями. Лие открылся новый мир. Она с радостью бегала по цехам, смотрела, узнавала людей, подолгу простаивала на разливочной площадке в мартеновском цехе, когда шла разливка стали, и завидовала сталеварам, их красивой работе, думала о себе, что как только подрастет, пойдет к тете Груне в бригаду подручной каменщика, станет помогать людям строить печь мартеновскую, чтобы каждый день рассыпались в цехе звезды и жилось всем добро и радостно. Она вырастет, заработает деньги и купит самое красивое платье, подарит тете Груне…
Васёна Карповна вдруг оказалась покинутой на старости лет своим трактористом.
Старшая дочь встретила ее без особой радости, а зять как-то за ужином остро глянул на нее и невзначай спросил:
– Ну и где же ты, маманя, жить-то надумала?
Она опустила ложку, встала из-за стола:
– Да уж, милый зятек, не обременю тебя. На днях я поеду в деревню, погощу, а там видно будет…
Ночью она, боясь пошевелиться на скрипучей раскладушке, тискала подушку и думала о деревне, о том, что там она, пожалуй, тоже никому не нужна, а деньги за домишко давным-давно прожиты – новый не заведешь, и понимала, что единственная ее надежда – младшая дочь.
Она поехала к ней и, увидев ее, разрыдалась покаянно. Лия была уже совсем взрослая, имела работу и комнатку.
– Живи, мать! – сказала Лия. – Места хватит.
Освоившись в городской квартире, Васёна Карповна начала хозяйствовать.
Они ни разу не заговорили о прошлом. Лишь иногда Лия видела, как, задумавшись о чем-то, мать теряет вилку или ложку, а то сядет у окна пригорюнившись. В такие минуты Лие было жалко мать. «Наверно, тоскует», – думала она, а подойти приласкаться к матери не могла.
Васёна Карповна прятала вину свою и страх потерять место у дочери за ворчливостью:
– Придет этот вертючий, житья мне не будет… Пьет ведь он… Бить тебя примется…
Лия идет по смородиннику, все думает о себе, о матери. Стала и говорит:
– А знаешь, Васёна Карповна, мне уже тридцать. Ты хоть это-то помнишь?
Старуха бросает корзинку и бестолково машет руками. Остренький нос ее краснеет, морщится.
– Изжить ты меня хочешь!..
– Не пенься! – тихо отмахивается Лия. – Хватит!
Она умащивает на спине рюкзак и снова идет вперед, вспоминает, как вчера на субботнике всей бригадой красили дачные домики своего цеха, построенные за шестьдесят километров от города. Ах, как хорошо вчера было! Лия красила домик желтой краской, щурилась, подставляла спину и плечи солнцу, убегала со всеми по длинному деревянному плотику сквозь камыши и падала в чистую холодную воду. И вдруг ей представилось, что живет она у озера одна в том желтом домике, никто не упрекает, никто не ворчит. И в такой же солнечный, как вчера, день приезжает на выходной плотник Мишка, и они катаются целый день на лодке, а ночью устраиваются в желтом домике с зелеными ромбами по низу.
Тут Лия, споткнувшись о пенек, упала на вытянутые руки в сырой, холодный мох, больно ободрав колено, и, лежа так, она вдруг содрогнулась до сладкой боли в сердце, вообразив все то, стыдное, желаемое, то мучительное наслаждение, какое бы могло там быть. Но она поднялась с земли и, понимая, что только мучит себя такими думами, все же не удержалась и, чувствуя, как набухают от слез глаза, простонала:
– Где же ты, Мишка, а? Все ветры, деревья и зверушки лесные, наверно, слышат мою тоску… Ой, Мишка, Мишка! Что же ты, а?
Все это было пустое. Она знала, что Мишка на нее больше не зарится и шутит с другими, а после того случая вовсе не заходит.
Зимой Мишка в гости пожаловал с вином, конфетами. Не больно-то сейчас какой разбежится с конфетами. И он тоже, олух, нет чтобы поздороваться по-людски со старухой, так брякнул: «Все пасешь, старая, свою овечку?»
Лия оглянулась на мать, с неприязнью сказала про себя: «А ты губы съежила и весь вечер пялилась за столом. Стыдобушка!»
Лия опять начала вспоминать, как прятались они тогда от нее в уголок комнатки – пошептаться. И мать присела к ним поближе. Они на кухню, Васёна Карповна – в двери. После выпитой бутылки вина пришлось провожать Мишку. Куда же пойдешь в снег-то. Мишка упорно тискал Лию у подъезда и долго целовал пресными губами, а после, истомившись, повернул ее от себя, грубо поддал коленкой: «Иди-ка ты… к ведьме своей…»
Лия долго ревела той ночью. Мать то и дело просыпалась, шарила под подушкой, что-то нащупав, затихала, вскакивала и бежала к двери – заперта ли. И так каждую ночь. Лия видела в окно полную луну и низкие снеговые тучи, надеялась и утешала себя, что все еще у нее будет впереди, и муж, пусть шебутной, как Мишка, но ласковый наедине. Ей почему-то все казалось, что Мишка шебутится так, для видимости, а на самом деле тоже пропадает с тоски и ждет не дождется, когда найдет, встретит родного человека и сразу станет счастливым на всю жизнь. И она говорила себе и верила в то, что самым родным человеком для Мишки будет она, Лия. Только когда это будет, Лия не знала, но верила и надеялась.
А лес становился все глуше, непроходимей.
Лия помнила, что, сойдя с автобуса, они зашли в лес от тракта, со стороны солнца, и пока собирали грибы, она несколько раз отыскивала поляны и взглядывала в чистое голубое небо. Солнце стояло высоко. Грибов было множество в мшистой болотной травке, стоило только встать на колени и шарить рукой по этой травке вокруг кочек. Грузди были еще невызревшие, очень мелкие, лучшие для засолки, и не собирать их ну никак нельзя было, хотя рюкзак поднимать становилось все тяжелее и тяжелее, но грибной запах от травы манил, притягивал.
Васёна Карповна теперь резво забегала вперед и, отмахиваясь от комаров и паутины, совалась во все стороны:
– Вон проталинка! Вон там посветлее! Ты, глико, заблудились, а? Беда, чисто беда! Ох, бестолочь, бестолочь…
Лия молчала. Ее снова начали одолевать стыдные, неуемные мысли о Мишке, о том вечере. Если б они были вдвоем, он бы не ушел от Лии. Не мог он не остаться после горячей Лииной ласки, сбереженной, не растраченной в суете жизни.
Смородина кончилась, но на смену ей пошли за́вали, высокий – по грудь – папоротник и осиновый сырой подлесок. Лия не боялась леса. Можно и заночевать, да только утром надо на работу. А так и сжимающая сердце злость на мать, и блуждание в этом сумрачном лесу – все чепуха, кроме острой тоски по Мишке. Его худое, непробритое лицо с шальными, серыми, чуть косящими глазами все стояло перед ней. И мерещились родные запахи табака, пота и свежей сосновой стружки, чьи-то украдчивые шаги сбоку, за шиповником. Зашлось сердце. «Он!».
Лия остановилась, напрягла слух.
В лесу стояла вечерняя настороженная тишина, когда перед заходом солнца вдруг умолкают птицы, ветер перестает мять верхушки пихт, потому что они всегда выше смешанного леса, и не лопочут даже листья осины; все затихает, только нет-нет да и хрустнет где-нибудь сухая веточка, или неосторожно, громко хлопнет крыльями в рябиннике ворона, да вдруг заворкует задремавший голубь, и опять напряженная тишина, будто перед грозой.
«Блазнится уж мне», – подумала Лия.
Неожиданно в ложбинке, под старыми почерневшими осинами они увидели множество подосиновиков. Грибы задиристо возвышались своими оранжевыми шляпками на крепких розоватых ножках над бледной, недозревшей костяникой и сочным, хрупким хвощом.
Лия удивилась, никогда в жизни не видела таких огромных грибов. Одной шляпкой можно было прикрыть ведро. Она сняла рюкзак и, волнуясь, начала срезать эти диковинные грибы, перебегая от одного места к другому. Срезы на ножках тотчас фиолетово темнели, и она укладывала эти ножки на дно корзины, а шляпки резала на четыре части, Скоро поняла, что в корзину больше пяти подосиновиков не войдет. Стала класть одни ножки, а шляпки нанизывала на прутик.
Васёна Карповна бегала от гриба к грибу, взмахивала руками, ахала:
– Эко чудище-то привалило! За телегой бы сбегать…
Но подосиновики так же неожиданно исчезли, как и появились. Лия еще долго кружила вокруг, но грибы теперь попадались все старые с ожухлыми шляпками.
Лия надела рюкзак и взяла у матери корзиночку со смородиной.
Опять шли и шли.
Наконец почва под ногами стала посуше, начался редкий елушник. По глухой тропе выбрались к глубокому логу, за которым угадывалась проредь.
Старуха обрадовалась, сунулась вперед, стала метаться по осыпчивому краю и вдруг сорвалась вместе с кустом вишенника, с воплем полетела вниз на глинистое дно оврага и затихла там. Лия скинула рюкзак и скатилась следом за ней.
– Лиюшка, ногу мне больно, ногу, – стонала Васёна Карповна. – Иди сюда, Лиюшка, иди…
Она взяла старуху на руки, как ребенка, и понесла вверх по осыпчивому, пологому подъему. Выбралась. Посадила ее на траву, осмотрела ногу, помяла – ничего.
– Ой, ой, ноженька моя! – приговаривала Васёна Карповна. – Домой-то как я дойду, Лиюшка?
– Ну что ты как маленькая… – успокаивала Лия мать. – Ну-у, разнюнилась! Садись на закорточки. – Сама присела возле матери, умащивая ее на своей спине, поднялась, пошла покачиваясь. Устав, ссадила, вернулась за корзинкой и рюкзаком. Долго искала в овраге нож, так и не найдя его, махнула рукой, а помятую корзину и истерзанные грибы бросила – к чему лишняя тягость.
Так и не зная, что тракт справа, всего в километре, она упрямо тащила на себе то утихшую, молчаливую мать, то мокрый, тяжелый рюкзак. Шла вперед, на лимонный закат, неожиданно открывшийся из-за березовых перелесков, над желтым полем подсолнечника. Потом она не вынесла усталости, развязала рюкзак и, пьянея от терпкой грибной сырости, хлынувшей из рюкзака, вывалила грузди в траву под березу, надеясь еще вернуться за ними – все ж ведра три будет, принялась рвать траву, закрывать.
– Баские больно груздки-то! – смиренно подала голос сидящая рядом мать. И вздохнула: – Ведра б два усолилось.
– Лезь! – приказала Лия, подставив взмокшую, костистую спину.
«Тоже, не в раю видать ложилось ей, – думала Лия о матери. – И, верно, не от малины кинулась за старика замуж. Хорош иль плох отец мой был, а все ж на двадцать лет старше. И жили-то всего, говорят, два года. Упокоился. И осталась я, нелюбимая».
Ныла поясница, и с каждым шагом тяжелели ноги. Сатиновые шаровары ниже колен испластались в лохмотья, в кедах почавкивала вода. И еще явственнее выступили на опавшем, большеротом лице все конопатинки, нос покраснел, зашелушился, а глаза ввалились и устало мерцали из-под голубенькой косыночки.
Вскоре Лия выбрела на дорогу у закраины подсолнечного поля и пошла по ней – куда выведет.
Вдруг на грибниц вылетел мотоцикл, остановился. Молодой парень в синем спортивном костюме сдвинул на затылок белый шлем, уставился смешливыми карими глазами:
– Что, жалко бросить старую пестерюху?
– В овраг она упала. Что-то с ногой, – виновато сказала Лия, опуская мать на землю и снимая с шеи пустой рюкзак с корзиночкой смородины, обвязанной поверху марлей.
– А далеко ли до тракта?
– Да вот он, за лесом. С километр будет.
Лия посмотрела в ту сторону и вдруг услышала тонкое жужжание проходящих машин и с горечью поняла, что давно бы уже могли быть дома.
– Давай бабку подкину до тракта. Потом тебя, – предложил парень. – А там любой шофер подберет, да и автобусы ходят.
– Вот спасибо! – обрадовалась Лия.
– Ты опупела? Не сяду я на этот тыр-тыр… – закричала старуха.
– Не голоси! – оборвала Лия. – Сядешь и поедешь. Поняла? Ты что ж, думаешь я трактор? Так и буду волочь тебя на горбу до города?
Но Васёна Карповна все ворчала.
– Бабка, ты не кричи. Садись давай. Я тебя как вазу хрустальную повезу… – обещал парень, посмеиваясь. – Не рассыплешься. А то тут по ночам медведи шастают. На днях двух старух на лоскутки извели…
– Ой, и правда?
– Ей-бо! А в прошлом году одну ядреную бабу рысь на тряпочки раскроила. Прямо вот здесь…
– Ну-ко, страсти-то какие, осподи…
Старуха осмелилась-таки сесть. Но умостившись на заднем сиденье, намертво вцепилась в плечи парня. Оглянулась:
– Ты номер, номер-то запиши…
– Перестань! – вспылила Лия.
Когда тронулся мотоцикл, Лия отошла с дороги. Вытряхнула косынку и, вытерев ею потное лицо, упала на раздерганную копешку прошлогодней соломы. И опять сквозь усталость и злость вспыхнула робкая надежда на какое-то светлое чудо. Но чуда в ее жизни еще ни разу не было. Сегодня вот собирала, собирала, радовалась, что уж в следующий-то раз, когда придет в гости Мишка, она угостит его солеными грибками. Угостила…
Лия развязала корзинку и стала сыпать в рот маленькими горстками смородину – пить хотелось.
ПРОДОЛЖЕНИЕ — ЗДЕСЬ